Генетики ломали голову, – что могло произойти, откуда такой скачок тяжелейших повреждений хромосомной системы у младенцев? Но даже в лабораториях на эту тему говорили шепотом.

Ленинградские газеты, как всегда, рапортовали об очередных трудовых свершениях советского народа, публиковали целые развороты об ударном труде строителей и монтажников, возводящих в невиданно короткие сроки новые реакторы РБМК–1000 на Ленинградской атомной станции.

Через 10 лет, в апреле восемьдесят шестого, грянула Чернобыльская катастрофа. И только после этого об особенностях реактора, рванувшего на четвертом блоке ЧАЭС, стали сначала робко, а потом все более жестко говорить в печати.

Весной 1989 года на первом блоке ЛАЭС начался срочный ремонт. Графитовая кладка реактора "распухла" и обжала технологические каналы, в которых находятся тепловыделяющие сборки. Это грозило тяжелейшей аварией с выбросом радиоактивных веществ в атмосферу. Как только блок заглушили и начали рассверливать отверстия каналов, сообщив об этом в печати, в Ленинграде началась паника. Родители не пускали детей в школы, не водили в детские сады. Я работал тогда в газете "Смена", органе обкома ВЛКСМ, наши редакционные телефоны дымились от звонков.

В "штабе революции Смольном", где помещался тогда обком КПСС, в авральном порядке собрали пресс–конференцию. Там я впервые увидел директора ЛАЭС Анатолия Еперина. Грузный, властный, жесткий – он напоминал отставного генерала, который в годы войны мог посылать на штурм какой–нибудь безымянной высотки под кинжальный огонь немецких пулеметов полк за полком. Чтобы потом доложить в штаб армии: приказ выполнен, потери незначительные.

На той памятной пресс – конференции Еперин, пронизывая группу "щелкоперов" строгим взглядом, басил в микрофон:
– За 15 лет работы станции ни разу не было течи в наших каналах, ни разу циркониевые трубы не подводили. Никакой радиационной опасности при ремонте блока нет ни для сосновоборцев, ни для ленинградцев. Панику в Ленинграде поднимают враги атомной энергетики, самой чистой в мире.

В июне этого же года вышел 6 номер журнала "Новый мир", где была опубликована повесть–хроника Григория Медведева "Чернобыльская тетрадь". Автор много лет проработал в Союзатомэнерго Минэнерго СССР. По долгу службы имел доступ к секретной информации, в том числе к информации об авариях на советских АЭС. Именно этот сорт информации особо тщательно скрывали не только от младшего технического персонала атомных станций, но и от директоров.

ЛОКАЛЬНЫЙ «КОЗЕЛ»

У Медведева я прочитал об авариях на нашей сосновоборской атомной станции. Самая тяжелая произошла 30 ноября 1975 года на первом блоке. На жаргоне атомщиков случившееся называется "локальным козлом". Вода перестала поступать в технологический канал, произошло разрушение тепловыделяющей сборки, радиоактивные вещества вырвались в реакторный цех. Реактор был заглушен, в течение суток его продували аварийным запасом азота. Эта радиоактивная смесь через вентиляционную трубу высотой 150 метров вылетела в атмосферу. Всего было выброшено, как пишет Медведев, полтора миллиона кюри высокоактивных радионуклидов.

Это был мини–Чернобыль. Только там рванул весь реактор и потом загорелся. Здесь "свистнул" один из тысячи шестисот девяносто трех каналов. Всего одна трубочка–сопелочка того органа, который специалисты называют РБМК–1000, "реактор большой мощности канальный".

Если бы этот тревожный "свисток" был услышан наверху, если бы был проведен честный объективный анализ аварии, если бы о ней сообщили на все АЭС с реакторами РБМК. Если бы… Но История, как известно, не имеет сослагательного наклонения. Дирекция ЛАЭС, Союзатомэнерго, Политбюро сделали все, чтобы засекретить случившееся. Правительственная комиссия, примчавшаяся на станцию, закрыла грифом "совершенно секретно" все документы об аварии. Всем, кто работал на ее ликвидации, было приказано молчать.

Директор Чернобыльской АЭС Виктор Брюханов, которого объявили главным виновником катастрофы, отсидел десять лет в лагерях. В 1996-ом, выйдя на свободу, он дал интервью журналисту «Московских новостей». В нем он сказал: «Если углубляться, то микроаварии были и раньше: на Ленинградской АЭС в 1975 году, у нас, на Чернобыльской АЭС, в 1981-ом тоже была авария. Но это скрывалось даже от нас. О Ленинграде я, например, знал по слухам, от коллег. Что можно в этой ситуации было понять?».

Скачок радиоактивности в ноябре 1975 года заметили в Швеции и Финляндии. В марте 1976 года на расширенной коллегии Минэнерго СССР премьер–министр Косыгин сообщил, что Швеция и Финляндия сделали запрос советскому правительству относительно повышения радиоактивности над их территориями. Что ответило руководство страны Советов – неизвестно.

В августе 1989 в Сосновый Бор приехала делегация "ленинградской общественности". Возглавлял ее писатель Даниил Гранин. О выезде делегации в Сосновый Бор сообщил в своих "600 секундах" Александр Невзоров. Ошалевшие от гласности атомщики пустили "общественность" не только на станцию, но и на совершенно до того секретный объект – научно–исследовательский технологический институт (НИТИ), где работают три исследовательских реактора. Именно в НИТИ разрабатывались многие типы реакторов для атомных субмарин СССР.

Еперин принял делегацию в конференц–зале ЛАЭС. И я стал потрясать "Чернобыльской тетрадью", зачитывать из нее строки про аварию, и требовать от Еперина, – покажите документы правительственной комиссии, перестаньте лгать.
– Медведев описал все тенденциозно, как это принято у писателей, – отрезал Еперин. – Канал в семьдесят пятом году действительно разгерметизировался. Но выброс был не полтора миллиона Кюри, а всего сто тысяч.

НЕ ПУЩАТЬ!
В сентябре, спустя месяц после поездки, я выдал в "Смене" статью "Атомград у залива". Где написал о том, что Еперин – лжец, авария была страшная, она не могла не повлиять на здоровье жителей Соснового Бора, недаром в городской медсанчасти именно за 1975–1976 года изъяты все данные о заболеваниях. Писал я и о том, что жители Соснового Бора направили Рыжкову письмо протеста: не желаем, – писали они, чтобы рядом с ЛАЭС и НИТИ строили цех для производства внеатмосферной оптики из токсичного бериллия. Мне тогда невдомек было, что речь шла о лазерах космического базирования с ядерной накачкой.

На следующий день после выхода статьи мне позвонил Сергей Галкин, заместитель главного инженера ЛАЭС.

– Мы выезжаем в Ленинград, везем опровержение и официальный документ об аварии. Если вы не напечатаете опровержение, пойдете под суд.

В назначенное время Сергей Галкин в сопровождении двух молчаливых мужиков в штатском вручил мне листок бумаги, где было напечатано строк десять. В них значилось, что аварии не было, Терешкин – клеветник и демагог, и будет осужден советским судом. Под строчками были подписи председателя парткома, профкома ЛАЭС и самого Галкина. Я вытер пот со лба и попросил троицу подождать. Через пятнадцать минут я вручил им бумажку, где значилось, что податель сего наследный английский принц и не подлежит юрисдикции советского суда. Подписи комсомольского и профсоюзного лидеров "Смены" я, каюсь, намалевал сам.
Атомщики очень обиделись, и ушли, не прощаясь. А я стал постоянно писать о нашем "мирном атоме". И чем больше писал, тем лучше понимал, что никакого "мирного атома" у нас никогда не было. А был только военный.

Двадцать четвертого марта 1992 года я примчался в Сосновый Бор. На третьем блоке станции из–за отказа клапана в один из каналов перестала поступать вода, и вновь произошло разрушение. И опять радиоактивный пар выбросили в атмосферу. Никакой опасности нет, – заявляли журналистам сотрудники станции. Стоя у первого блока, остановленного на ремонт. И демонстрировали собственные дозиметры, на табло которых был действительно нормальный гамма–фон. Журналисты прыгали в машины и мчались в редакции, чтобы сообщить своим читателям "правду" об аварии.
Я остался у станции, и в восемнадцать часов вечера мой бытовой дозиметр дважды зашкалило, стрелка рвалась дальше стопора у отметки 250 микрорентген в час. Дозиметр совершенно иной конструкции – "Мастер–1", который был у кинооператора Владимира Глазкова, синхронно с моим показывал 280 микрорентген в час. И вновь Сергей Галкин и Анатолий Еперин лгали мне: выброс в пределах санитарной нормы.

Работая в разных питерских газетах, я публиковал статьи, в которых требовал от Анатолия Еперина, – скажите об аварии семьдесят пятого года правду. Выдайте документы правительственной комиссии. Этого же я требовал на каждой пресс–конференции с его участием.

Еперин поступил просто. Меня перестали приглашать на любые встречи, проходящие на ЛАЭС. А когда я сам приезжал в Сосновый Бор, мне отказывали в пропуске на станцию. Так же поступает и нынешний директор ЛАЭС Лебедев.

ВЕДОМСТВЕННЫЙ ФУТБОЛ
Редакция журнала «Экология и право» засыпала атомные и около атомные инстанции запросами, – что произошло на первом блоке ЛАЭС осенью 1975 года, сколько радионуклидов и каких было выброшено в окружающую среду? Куда они упали? (Переписку вы можете увидеть здесь или скачать в виде отдельного файла pdf)

И начался ведомственный футбол. Федеральное агентство по атомной энергии отвечало, – а ЛАЭС в 1975 году входило в Минсредмаш. Так что с нас и взятки гладки. Федеральная служба по экологическому, технологическому и атомному надзору отписалась, – а мы только в 1983 году образовались.

Обращайтесь в Федеральную службу по надзору в сфере защиты прав потребителей и благополучия человека Минздрава и социального развития РФ. А еще можете написать в Федеральное агентство по атомной энергии. Наконец, после многих напоминаний, Управление атомной энергетики прислало сообщение, из которого следовало, что «в результате аварии население города Сосновый Бор практически не подверглось облучению внешними и внутренними источниками (дополнительная нагрузка не превышает дозовой нагрузки от полета в самолете по маршруту Ленинград-Сочи и обратно). Остальное население, проживающее в районе АЭС, подверглось еще меньшим уровням облучения. Население Ленинграда ни в какой степени не подверглось облучению.»

Было вынуждено откликнуться и Федеральное медико-биологическое агентство. Оно сообщило, что аварию 1975 года следует называть не аварией, а «серьезным происшествием». «Суть данного происшествия – превышение выбросов радиоактивных благородных газов в 3 – 4 раза выше установленных суточных пределов. При этом выброс долгоживущих радиоизотопов и йода-131 не превысили установленных пределов. При выбросах такого уровня облучение населения свыше установленных норм невозможно». Господин В.В.Романов, ВРИО руководителя этого агентства даже пообещал: «Мной даны указания по рассекречиванию материалов, связанных с расследованием инцидента на ЛАЭС в ноябре 1975 года. После рассекречивания материалов вам будет дана более конкретная информация».

Как видите, за долгие месяцы переписки мы получили мизер информации. Да и то лишь потому, что юрист журнала Нина Поправко обратилась в Генеральную прокуратуру РФ с жалобой на бездействие должностных лиц.

В случае с Кольской АЭС, руководство которой нарушило законы, продлив срок эксплуатации дряхлых реакторов, такое обращение сработало. Прокуратура Мурманской области признала незаконной выдачу лицензии на право эксплуатации энергоблоков № 1 и №2. В нашей же истории с аварией 1975 года жернова бюрократической машины еще проворачиваются.

ЖЕРТВЫ МИРНОГО АТОМА
Казалось бы, можно спокойно ждать, когда атомные начальники рассекретят данные давней аварии, пришлют в редакцию. Тем более, что и выброс был всего ничего. Благородные радиоактивные газы. Но мой первый учитель в журналистике Виктор Шурлыгин учил:
— Всегда постарайся понять, что чувствует человек, о котором ты пишешь. Взгляни его глазами на то, что происходит.

И я представил. Мне – двадцать пять, я приехал строить самую лучшую атомную станцию на свете, жить в самом лучшем городе страны на берегу залива. Встретил самую красивую девушку. Свадьба. Роддом. И она, заливаясь слезами, говорит:
— Наш сын родился дауном.
Все – свет померк. Тяжкий крест на всю оставшуюся жизнь.

Теперь давайте послушаем врачей-генетиков. Наталия Ковалева, специалист Медико-генетического центра:
— То, что имелось в лаборатории медицинской генетики Академии Наук – это рассказы о внезапном повышении количества хромосомных аномалий у новорожденных в 1976 году. Когда я прочитала публикацию Медведева, то сопоставила год аварии, год повышения аномалий. Мы подняли синоптические карты в момент аварии и после нее. Вероятность того, что радионуклиды, выброшенные из трубы первого блока, накрыли некоторые районы Ленинграда, была высока. Эти данные явились началом регистра болезни Дауна, который ведется по сию пору. Трудность была в том, что в 76 году не было заведено, чтобы обследовались все дети с хромосомными аномалиями. И получилось так, что обращаемость по поводу рождения детей с синдромом Дауна возрастала с 1970 года год от года. И количество подтвержденных диагнозов увеличивалось. Сейчас диагнозы подтверждаются примерно в 100% случаях. А тогда, в 1976 году диагноз был подтвержден в 42 случаях из 68 выявленных (речь идет о Ленинграде). А еще надо иметь в виду, что не было систематической регистрации, мониторинга. В родильных домах считали, что нет необходимости подтверждать этот диагноз. Число родов и то скрывалось. Сейчас установить полную картину того, что же произошло в 1976 году, не представляется возможным без специальных исследований. Когда началось вся эта «аварийная» история, я везде пыталась найти финансирование. В любой другой стране нашла бы. А у нас никому эта тема не была интересна.

— А что происходит в самом Сосновом Бору?
— А в Сосновом Бору работать еще труднее, чем в Санкт-Петербурге. Здесь засекречено всё: данные по числу родов, по возрастному распределению матерей в популяции. Оказалось, что матери Соснового Бора принадлежат не сами себе, не области, а Москве. По статистике Сосновый Бор – белое пятно на карте области. Вся статистика уходит в Федеральное агентство по атомной энергии. У них был свой роддом, свой психоневрологический диспансер, свой онкодиспансер. Сейчас агентство стряхнуло с себя всю социалку, всю медицину.

— А так атомщикам проще было вешать лапшу на уши – как замечательно живут работники атомных станций. И какое у них замечательное здоровье. Попробуй – проверь.
— Но нам все же удалось вычислить, что в Сосновом Бору количество молодых женщин, родивших детей с синдромом Дауна, выше, чем в Санкт-Петербурге. Эти результаты нас очень насторожили, – они свидетельствуют о возможном повышении риска рождения ребенка с хромосомной патологией именно в Сосновом Бору.

— Где же выход, как помочь тем, кто еще только собирается заводить ребенка, чтобы избежать тяжелейшей драмы? Опять просить милости у Агентства по атомной энергии?

На этот вопрос ответил Игорь Альбертович Иванов, главный специалист по медицинской генетике Ленинградской области:
— Выход есть. Пусть все семьи Соснового Бора, в которых были случаи рождения детей с хромосомными болезнями – врожденными пороками, уродствами обращаются к нам за консультацией на улицу Комсомола, 6, в областную детскую больницу. Важно обследовать и тех детей, которые родились здоровыми. Необходимо пройти медико-генетическое консультирование, чтобы предотвратить рождение проблемных детей в их будущих семьях.

PS. Это журналистское расследование нужно довести до конца. Найти тех, кто работал на станции осенью 1975 года, тех, кто ликвидировал аварию. Может быть, хотя бы теперь они расскажут, что и как произошло. Нужно помочь пройти обследование всем семьям, в которых уже родились «проблемные» дети. И – доказать, в судебном порядке, что их горе и беда произошли из-за аварии на ЛАЭС. И пусть атомное ведомство платит несчастным родителям, помогает пострадавшим детям. Только так мы сможем научить атомных чиновников отвечать за свои слова и действия.

Если мы не сможем этого сделать, – значит, нам так и суждено жить даунами. На Солнечной улице.